Есть Жизель старого романтического балета, есть «русская Жизель» Павловой, Спесивцевой, Карсавиной. В этом же смысле можно говорить и о духовном родстве Жизели Улановой и Семеновой. Недаром и возникли они почти одновременно, а такие совпадения редко бывают случайными. Уланова впервые станцевала Жизель в 1932 году, а первое выступление Семеновой состоялось 18 апреля 1934года.
Внутренний спор Семеновой с «традиционной» Жизелью, как то было и в «Лебедином озере», и в «Спящей красавице», начался со спора о существе поэтического. С поэзией скорбной печали, смутных безотчетных предчувствий, с лирикой утонченных душевных импульсов спорила поэзия духовного здоровья, жизненного полнокровия, лирика простых земных чувств. «Жизель» в исполнении Семеновой — это драма обманутого доверия, внезапного крушения мира, воздвигнутого доверчивой душой, окрыленной любовью. Жизель—Семенова погибала не потому, что у нее слабое, больное сердце (это всегда настойчиво подчеркивалось, да и сейчас иногда подчеркивается исполнительницами). И не потому, что у нее особая душевная хрупкость или обостренная впечатлительность, которые не выдерживают первого жизненного испытания. Жизель Семеновой умирала, потрясенная нежданностью обмана и страшной несправедливостью этого обмана. В таком истолковании романтического образа сказалась глубоко национальная природа семеновского искусства, если, конечно, понимать под национальным не внешние признаки — манеру поведения или костюм. Как раз внешне Семенова безукоризненно передавала все оттенки французского стиля и характера, что не преминули отметить такие ревнивые ценители, как парижские критики. Но по своему внутреннему существу семеновская Жизель была истинно русским образом. Сама тема ее Жизели — исконно русская тема. Жизнь Жизели—Семеновой была пронизана ясной и светлой гармонией. Она с упоением резвилась с подругами, играла с Альбертом, и мир казался ей радостным и безоблачным, потому что душа ее согрета безграничной верой в людей, в то, что кругом все должны быть счастливыми, как она. Когда лесничий прерывал ее дуэт с Альбертом, Жизель не раздражалась, не смущалась и не сердилась. Она быстро и властно останавливала Ганса, потому что своими назойливыми притязаниями он вносил диссонанс в ту душевную гармонию, которую принесла ей любовь. В ее жестах сквозило женское самолюбие и своенравие. Она вообще исполнена внутреннего благородства и независимости, эта юная простодушная крестьяночка. Завидев Батильду, Жизель—Семенова любовалась роскошью ее наряда без тени зависти и принимала дорогой подарок без подобострастия и восхищенного удивления, а с той сдержанной признательностью, какая свойственна очень цельным натурам, наделенным чувством собственного достоинства.Семенова избегала усложненных психологических мотивов поступков и чувств Жизели. В отношениях Жизели с Альбертом не было застенчивой мечтательности, робкой стыдливости или наивной ребячливости. Для нее любовь — не открывшееся вдруг чудо, в которое невозможно поверить, и не тайна, в которой страшно признаться даже себе самой. В жизнь Жизели Семеновой любовь привносит полноту ощущения своих сил, воодушевляет и окрыляет. Она любит Альберта любовью гордой и открытой, до конца борется, защищая свою любовь. Обычно Жизель, встававшая между Альбертом и Батильдой, выражала недоумение, неверие в возможность обмана, как бы спрашивала: что случилось, разве эта знатная дама, подарившая ей драгоценное украшение, может стать разлучницей?.. У Семеновой этот жест превращался в инстинктивный акт защиты. Жизелъ словно заслоняла Альберта, отстаивая свое право на любовь и любимого. Когда же сбывались мрачные пророчества Ганса и обман становился явью, в Жизели—Семеновой будто что-то надламывалось. В ее помутившемся сознании проносились бессвязные, набегающие одно на другое события этого рокового, последнего дня ее жизни. Движения утрачивали взаимосвязь, становились сбивчивыми, разорванными, напоминали невнятный лепет. Но не физические силы оставляли Жизель, ничего патологического не было в этом прощании с жизнью. Вдруг нарушалось душевное равновесие, обрывалась какая-то нить, связывавшая ее с миром. Душевная и нравственная гармония превращалась в хаос, мир поворачивался к ней жестокой, безжалостной стороной. Гордая любовью и гордая в любви девушка казалась теперь трогательным ребенком, беспомощным и притихшим. Сцена сумасшествия в исполнении Семеновой потрясала именно внезапностью постигшей Жизель катастрофы. Не было угасания, когда рассудок то покидает человека, то возвращается вновь, случайных вспышек озарения, не было томительной агонии, борьбы жизни со смертью. Обывательская мораль укоряет любовь за то, что она делает человека слепым. Любовь делала Жизель доверчивой, и в ее глазах Альберт как бы поднимался до полноты и чистоты ее собственных чувств. Она мерила его мерой своего счастья, своей доверчивости и искренности. Оступаться на такой высоте невозможно...С неожиданным драматизмом развивала Семенова гуманистическую тему Жизели во втором, «белом» акте балета. Даже в том случае, когда дореволюционные исполнительницы уберегались от поэтизации кладбищенской романтики, мистической призрачности виллис, второй акт выглядел у них, как правило, элегическим послесловием первого. Житейские бури растворялись в умиротворении покоя и прощения. У Семеновой и Улановой второй акт стал кульминационным, драматическим оформлением замысла, средоточием его обобщающей мысли.В исполнении Улановой он воспринимался как проникновенная песнь бессмертию любви, которая сильнее смерти. Превратившись в виллису, Жизель продолжала любить Альберта и во имя любви, вернее, во имя верности этой любви, вступала в поединок с Миртой. Замысел Семеновой развивался в ином направлении. Жизель Семеновой выходила из могилы непроницаемой и строгой, с лицом неподвижным, застывшим, отрешенным. Все, чем жила и страдала «земная» Жизель, скрылось теперь за мертвенной бледностью невозмутимого лика. Пересказывая предание о ночных плясуньях, Гейне говорит о двойственности их облика — о лицах, «бледных, как снег», и «юношески прекрасных» танцах. Вот такая загадочная двойственность и ощущалась в Жизели— Семеновой. При всей графической сдержанности и парящей легкости ее танец был полон скрытой динамики. В воздушности ее прыжков чувствовалась сила земного тяготения, в матовой грации облика была какая-то внутренняя тревога, глухие раскаты тайных сомнений. Жизель — виллиса, ночное видение, тень потустороннего мира, но эта виллиса живет отзвуками земной жизни, в холодном ее сердце звенит эхо земных страстей и тревог. Ее любовь разбита, поругана, Жизель обманута в своих самых чистых, святых чувствах. Но краткий миг ее земного счастья пробудил в ней такую высокую человечность, что, даже обманувшись в своей любви, она не обманулась в том прекрасном, что принесла ей любовь. Жизели чужд мстительный восторг Мирты и своих невольных подруг не оттого, что она продолжает любить Альберта, а потому что повелительница виллис в своей жажде карать, в ожесточенном упоении местью вообще не верит ни во что человеческое. Сводя счеты с обманувшей их жизнью, «вампиры вальса» видят в людях только зло и не помнят прекрасного. Жизель полна этим прекрасным и поэтому забывает зло. Жизель встречала Альберта без всякого нимба всепрощения. Она возникала перед юношей неуловимо и так же неуловимо исчезала. Она манила его и ускользала, лишь только он приближался. Ее силуэт словно не давал себя зафиксировать, и даже когда в их дуэт входили «реальные» поддержки, полетностью движений и поз, продленностью своих линий Семенова передавала призрачность Жизели. В неуловимости появлений Жизели была какая-то таинственная властность, которая неудержимо влекла Альберта. Увлекая Альберта, семеновская Жизель словно хотела до конца испытать искренность и глубину его раскаяния и тем утвердить себя в своей вере в людей. Она не жалеет и не щадит юношу, ее искус жесток и опасен, но это не возмездие за измену и гибель. Жизель выше мести, и когда виллисы вовлекают Альберта в губительный танец, она приходит ему на помощь. Тема поединка Жизели и Мирты раскрывалась Семеновой не в конфликте любви и ненависти, а в борьбе за право любить и право карать. Драматизм столкновения возникал не столько из борьбы Жизели за Альберта, сколько за человеческое в нем, за полноту его духовного перерождения — а значит, и за саму себя... Напряжение этой борьбы пробуждало в Жизели решимость и непримиримость, будто что-то оттаивало в этом мертвенном изваянии. Жизель не просила, не умоляла — она требовала от Мирты Альберта и выходила победительницей. Но смысл этой победы далеко не исчерпывался тем, что Альберт физически спасен, торжество Жизели — в его нравственном потрясении и прозрении, добытыми ее верой и великодушием. ... Светало. Далекий звон часов напоминал о приходе нового дня. Первые лучи солнца рассеивали ночные видения, они медленно, словно нехотя, уплывали в небытие, чтобы с наступлением ночи вновь подняться из могил и кружить свои безжалостные танцы... Но почему-то казалось, что не будет отныне в их суровых рядах покоя, какая-то тень легла на их закон мести, и в стройном хоре их неумолимых плясок один голос отныне будет звучать взывающим диссонансом. И еще казалось, что если несчастного путника настигнет вакханалия разгневанных фей, между ним и повелительницей вырастет юная виллиса с прекрасным и скорбным ликом... ________________________________ С.Иванова "М.Семенова".
