«Бесперспективность... Для чего ждать, жить, быть?.. Я сижу днями дома без дела и убиваю себя в надежде на прекрасную легкую смерть во сне. Это единственное, о чем я могу мечтать теперь», — написал в дневнике Марис Лиепа, главный аристократ СССР, кумир всех женщин страны во главе с дочерью генсека. А жить он не хотел потому, что уже не мог танцевать — ничто другое по большому счету его не интересовало. Недаром свои мемуары он назвал «Я хочу танцевать сто лет». Для балета Марис Лиепа создан не был. Малорослый, в детстве похожий на лягушонка—с тонкими ножками и длинными ступнями, с более чем скромными природными данными (маленьким прыжком, неэластичными ногами, неустойчивым вращением), в рижскую балетную школу он был сдан родителями исключительно для укрепления здоровья. Благо отец будущего народного артиста СССР, театральный пролетарий — рабочий сцены — водил дружбу с завучем. Честолюбие Мариса проснулось в Москве — в 14 лет он вместе с соученицами отхватил приз на конкурсе хореографических училищ и понял, что настоящие карьеры делаются только в столице. Отныне у него была одна цель: танцевать в Большом и непременно — принцев. Добиться этого было почти невозможно — даже в Латвии его считали пригодным только для характерных ролей. Марис карабкался, как альпинист по отвесной скале: настиг в Риге учителей Московского хореографического училища, сумел понравиться главному педагогу — Николаю Тарасову, на свой страх и риск приехал в Москву и был принят в его класс. Занимался остервенело, выжимая из себя все соки в прямом и переносном смысле: выяснилось, что юный Лиепа склонен к полноте. Хилость свою изживал нещадно — гантели, кроссы, гимнастика, плавание так успешно дополнили классический тренаж, что уже к концу первого года учебы он запросто выжимал самых тяжелых одноклассниц. И уже тогда примеривал на себя главные классические роли: на скудные обеденные деньги заказал театральному фотографу покадровую съемку балета «Жизель» — пару сотен фотографий, по которым в отсутствии кино и видео в деталях изучил партию Альберта. Вкус и манеры он вырабатывал так же неистово, как лепил свое тело. Первые уроки школьнику Лиепе дала Евгения Дельфос, у которой он снимал угол — некогда звезда варшавской оперетты, в советские времена нищая вдова миллионера Лианозова. Маленький пижон являлся в чудом добытой красненькой рубашечке, выслушивал вердикт квартирной хозяйки — «как разносчик кваса на ярмарке» и тихо хоронил обновку, хотя всю жизнь на дух не воспринимал малейшей критики. Дореволюционная львица учила его английскому, и диковинный в те времена язык на всю жизнь выделил Мариса из балетной среды: он был единственным советским танцовщиком, способным — и не боявшимся — свободно болтать с западными поклонниками, корреспондентами и коллегами. Выпуск стал триумфом Лиепы и одновременно обломом: круглого отличника, великолепно показавшегося в трех па-де-де, отправили обратно в Ригу как «нацкадр». Возвращение на родину чистокровный латыш воспринял как пощечину, несмотря на главные роли, полученные в Национальной опере. Шанс, выпавший в том же сезоне, молодой честолюбец использовал на все сто: блестяще выступив в Москве на декаде латышского искусства, он получил приглашение станцевать с Майей Плисецкой «Лебединое озеро» на гастролях в Будапеште. Творческий союз увенчался законным браком, что, однако, не привело ни к семейному счастью, ни к вожделенному переходу в Большой. Примечательно, что о кратковременном супружестве бывшие муж и жена ни словом не обмолвились в своих мемуарах. И все-таки он прорвался в столицу — через труппу музтеатра Станиславского, которую настиг на гастролях в Сочи и в которой остался, несмотря на ярые протесты рижан. За четыре сезона, проведенные в этом театре, он успел сделать по крайней мере две звездные роли — Корсара в одноименном балете и красавца-злодея Лионеля, любовника Орлеанской девы, обзавестись тьмой обоеполых поклонников и стать заметным персонажем столичной светской жизни. В 1960-м цель была достигнута: вожделенный Большой взят приступом. Театр отчаянно нуждался в молодых премьерах, и на показах Марис Лиепа обскакал двух сильных конкурентов-ленинградцев — Валерия Панова и Рудольфа Нуриева. Решающую роль сыграл дипломатический дар бывшего рижанина: он ничего не требовал, кроме ролей. Говорят, Рудольф Нуриев, пожелавший квартиру, машину, дачу и повышенную зарплату, так и не смог простить Лиепе этой закулисной победы.
Статус театра повысил и жизненный статус молодого премьера. Карьера складывалась успешно, международные гастроли Большого сделали его известным в мире. Ладилось все: красавица-жена — актриса драматического театра, двое прелестных детей, великолепная квартира (половинка сказочных апартаментов покойной примы Большого Екатерины Гельцер), которую Лиепа с энтузиазмом превращал в родовое гнездо, бегая по комиссионкам в поисках икон и антиквариата. Его стиль жизни был неподражаем — москвичи любовались Марисом как иноземным принцем. Холеный, благоухающий, изысканный, он стал первым метросексуалом в нашем отечестве. Его фирменные костюмы — нежно-фиолетовые, стальные, голубоватые с искрой — на фоне серой Москвы выглядели райским оперением. Фирменные кожаные баулы, меховые пелерины, шубы в роспуск, «шаляпинские» меховые шапки, французский парфюм — все казалось олицетворением «западной» жизни и рождало легенды. А женщины! Ему приписывали всех, кого он успел подержать за талию на сцене и с кем посидел в ресторане. Ухаживать он действительно умел — охапки роз среди зимы, шампанское, выпитое из туфельки прелестницы, точно подобранные французские духи, сумасшедшая езда по заснеженным улицам на дивных иномарках. Когда Лиепа хотел покорить, устоять не мог никто. Но, в сущности, женщины нужны были ему лишь для самоутверждения. Или из прихоти. Или для карьеры. Коллеги недолюбливали Лиепу — за высокомерие, звездные замашки, злой язык, неизбывное позерство. Даже лечение язвы он превращал в публичный спектакль: приходил в класс со своим знаменитым баулом, расставлял у рояля баночки с кашками и бутылочки с настоями, начинал двигать ногами у станка, еще в халате, весь замотанный в шерсть. Вдруг легонько хлопал в ладоши, сигнализируя о перерыве, и прямо во время урока отправлялся поглощать свою диетическую мешанину — строго по часам. Иногда перед выступлением он устраивал закулисное шоу: ругался, швырял костюмы, кричал, при этом великолепно владея собой, — так он «заводил» себя перед вылетом на сцену. Звездный час Лиепы наступил в 1968-м: на премьере балета «Спартак» родился его знаменитый Красе. Совпадение актера и роли было редкостным. Такие создания сразу входят в историю, как Джульетта Улановой, Кармен Плисецкой. Одну из самых выразительных похвал актер снискал от репетитора Большого Алексея Ермолаева, промолвившего: «Какой потрясающей сволочью вы были сегодня!» Сам Лиспа думал иначе: его Красе защищал Рим от варваров, культуру — от быдла и (возможно) буржуазную Латвию — от коммунистов. Идеология роли дополнялась реальным соперничеством, когда Спартаком был Владимир Васильев — народный любимец, артист заразительного обаяния, обладатель феноменального прыжка, бешеного вращения и к тому же на четыре года моложе. Поединок конкурентов принимал и курьезные формы: кланяясь после спектакля, оба ревниво подсчитывали количество букетов. Говорят, что, устав от претензий, поклонники артистов однажды подложили в цветы по записке: «У тебя столько же, сколько у него». Коварство судьбы состояло в том, что гениальный Красе, за которого Лиепа в числе других создателей «Спартака» получил Ленинскую премию, стал началом его жизненного краха. Неизвестно, что послужило причиной ссоры звезды Большого и его всесильного начальника — главного балетмейстера Юрия Григоровича: называют и творческие, и личные причины. Но доподлинно известно, что за последние 14 лет работы Марис Лиепа поучаствовал только в трех премьерах Большого: в своей «Анне Карениной» Майя Плисецкая подарила ему роль любовника, затем и мужа, в «Чиполлино» балетмейстеа Генриха Майорова он станцевал принца Лимона и был партнером Екатерины Максимовой в балете «Эти чарующие звуки», подавленным бывшим соперником Владимиром Васильевым. Лиепу обложили со всех сторон — не занимали в спектаклях, не брали в зарубежные поездки. Мнимый (как уверяет его друзья) роман с Галиной Брежневой позволил ему время от времени брать реванш: не раз улыбающийся «невыездной» Марис встречал коллег в салоне самолета, вылетающего на гастроли. Но время играло против него: танцевать становилось все труднее. В мемуарах этот мазохист-фанатик с мрачным наслаждением описал свои закулиисные ощущения после исполнения очередной вариации: «Я задыхаюсь, лежу ничком, и давлюсь, меня чуть ли не рвет». К тому же подросшие и окончившие хореографическое училище дети нуждались в трудоустройстве. Миловидного Андриса в Большой взяли сразу. Дочерью Илзе шантажировали отца, обещая зачислить в труппу только после его ухода. В 1984 году после скандала с вахтером, е пустившим его в театр из-за просроченного пропуска, Марис Лиепа сдался. И начал медленно убивать себя. Удержать его в этой жизни пытались многие: народного артиста СССР отправили в Болгарию руководить Национальной оперой — он сбежал, продержавшись два сезона. Желаемое и возможное возвращение в Ригу сорвалось из-за интриг. Лиепа снимался в кино, танцевал в разных труппах, писал мемуары, ставил балеты, очередной раз женился, опять стал отцом и даже задумывал создать Театр моды.. И все это только для того, чтобы скрыть от себя правду: без наркотика, которым стала для него сцена Большого театра, он просто не мог существовать. Блистательная жизнь самого стильного танцовщика XX века оборвалась в 52 года — почти так, как желал этот неотразимый эгоцентрик, шесть лет упорно добивавший себя алкоголем: он умер внезапно, быстро, в карете «скорой помощи», от сердечного приступа.
